АНДРЕЙ СЕРГЕЕВИЧ НЕКРАСОВ.

Изд-во «Советская Россия», год 1965-й.

Нас, пассажиров на Диксон, набралось больше двухсот человек. Кто возвращался из отпуска, кто впервые ехал туда на работу, кто в гости к родным, а кто, вроде меня, просто так: отдохнуть, съездить на север, посмотреть, как там люди живут.

Красноярске, откуда начинался наш рейс, мы еще прежде, чем свой теплоход, увидели маленький, как игрушка, пароходик. Он под стеклянным колпаком стоит на гранитной тумбе возле речного вокзала. Мы со стороны берега заходили и сперва не поняли, зачем тут поставлена эта модель? А когда с другой стороны зашли и прочитали надпись, все стало ясно. Это, оказывается, модель «Святого Николая» — того самого парохода, на котором Владимира Ильича Ленина везли в ссылку, в село Шушенское.

Пока мы рассматривали эту модель как раз и наш теплоход подвалил к причалу. И тут уж невольно пришлось нам сравнивать: этот низенький с большими колесами, с узкой высокой трубой… Вдоль борта над самой водой с десяток маленьких круглых окошечек. Палуба тесная. Да и не больно чистая, наверное, была эта палуба, когда настоящий «Николай», шлепая плицами, дымя и пыхтя, тащился по Енисею. Где уж там чистоту соблюдать, когда день и ночь зола сыпалась из трубы, когда по всей палубе вповалку лежали пассажиры.

А наш белоснежный красавец, двухвинтовой теплоход «Чкалов» — с широкими окнами в три этажа, с блестящими поручнями, с удобными трапами-лестницами… И очень нам всем захотелось скорее туда — посмотреть, какие там коридоры, какие каюты, какие салоны? Но нас не пустили, сказали, что рано, что нужно еще приборку сделать. И тут все мы разбрелись…

***

Размахивая над головой волшебным зеркалом радара, черный корабль прошел мимо нашего борта, и на высоких, чуть впалых, скулах, украшенных тонкими сережками якорей, мы прочитали название корабля: «Индигирка».

И сразу прекратились наши споры. Не ледокол, не ледорез, а сухогрузный корабль для ледового плавания, дизель-электроход «Индигирка» —вот это кто! Родная сестра знаменитой «Оби», на весь мир прославившейся ледовыми рейсами в Антарктику.

Красуясь, «Индигирка» обошла нас кругом и встала впереди, высокая, как башня. Оттуда с мостика, с шестиэтажной высоты, голова в кожаной шапке-ушанке глянула вниз, на наш мостик, и сказала по-хозяйски :

— На «Чкалове», пойдете за мной!

И «Чкалов» пошел по черной тропе, протоптанной во льдах, но ветер почти мгновенно заносил узкую водяную дорогу. Льдины ударяли нас в борта. От каждого удара наш теплоход вздрагивал крупной тяжелой дрожью и замирал на секунду, словно раздумывая: идти ли?

А «Индигирка» шла, беспечно расшвыривая тяжелые льдины. Они лещами выскальзывали из-под бортов, падали и рассыпались в куски. Далеко в стороны, рассекая ледяные поля, разбегались сквозные трещины. Морской рассол, проступил в них и широкими полосами ложился на снегу. Желтая вода кипела за кормой, перемывая ледяное крошево…

Казалось, что «Индигирка» то и дело нетерпеливо оглядывается на «Чкалова» и сдерживает ход. Наконец, досадливо крикнув что-то гудком, она остановилась. «Чкалов» тоже встал, почти вплотную приблизившись к ее низкой, просторной корме.

Там на корме, в надстройке, раскрылась железная дверца. Высыпали на палубу молодые ребята без шапок, в пиджачках нараспашку, в полосатых тельняшках, в тапочках на босу ногу. Зябко ежась на холодном ветру, они толково и быстро приготовили буксирный конец…

Распоряжался пожилой коренастый моряк в полярной куртке с воротником-капюшоном. Что-то подчеркнуто спокойное, почти театральное было в его движениях.

Убедившись, что с буксиром все ладно, моряк этот подкованным сапогом прочно уперся в фальшборт, на две пасмы разделил моток веревки и, легко взмахнув рукой, точно голубя выпустил из рукава,— забросил к нам на палубу мягкую гирьку выброски. У нас подхватили, выброску, приняли тяжелый стальной трос, заложили на чугунной трубе.

Пяти минут не прошло, и уже опять кипела вода под кормой «Индигирки», и «Чкалов», как упрямый бычок на веревочке, слегка упираясь, пошел на прочном буксире.

Коренастый моряк один остался на корме «Индигирки». Он крыл железный сундучок, достал оттуда телефонную трубку и что-то доложил капитану. И тогда, многократно усиленные электрическим мегафоном, как гром среди ясного дня, прогремели над льдами пол спокойного уважения слова:

— Елена Константиновна, как буксир? Туго ли набит? «Чкалов» далеко ли?

Тут только поняли мы, что моряк этот—женщина. Не молодая и возможно и не красавица, но волевая и отличная, видимо, морячка.

Поняли и не удивились. Нам ли удивляться такому, если каждый день, на каждом шагу встают перед нами не такие еще чудеса!

Но как, должно быть, трут в удивлении глаза, повстречав» с Еленой Константиновной, ее коллеги — моряки с норвежских, английских и иных чужеземных судов, приходящих к нам за сибирским лесом.

Они-то ведь героями мнят себя, отправляясь в эти моря. Вспоминают небось и Баренца и Ченслера… А тут пожилые дамы распоряжаются на кораблях… И неплохо распоряжаются: Великий северный путь, о котором сорок лет назад только мечтать мог советский народ, давно стал безопасной морской дорогой. Десятки кораблей каждый год проходят этой дорогой, и аварии здесь много реже, чем в Английском канале.

За свистом ветра мы не слышали, как хрустят и ломаются льды. Зато видно было, как шутя крошит льды «Индигирка», как неудержимо движется она вперед.

И столько спокойной, уверенной силы было в этом неукротимом движении, такой легкой казалась победа над льдами, что каждому, наверное, захотелось и себя почувствовать участником этой победы.

Громче зазвучали голоса на палубах, послышался смех. Пассажиры оделись потеплее, и, хотя жестокий ветер по-прежнему бесчинствовал над морем, до самого Диксона никто не ушел с палубы.

Слева черными ниточками растянулись над горизонтом султаны дымов: это с запада старейшина ледокольного флота, почти уже легендарный старик, богатырь, ледокол «Ермак» вел сквозь льды караваны в Игарку.

Справа низкие коврижки лежали на льду. Поднявшись, они росли, превратились в огромные каменные купола, обступили ни всех сторон. «Индигирка» крикнула что-то, бросив буксир, вилы утиной кормой и пошла назад в море, во льды, помогать «Ермаку». Мы одни остались в бухте, заполненной ледяной кашей.

Диксон встретил нас ветром и льдом.

Тут лед сбился так плотно,«что теплоход не смог как следует подойти. Его придавило боком к углу причала, и капитан боялся, как бы не проломило борт.

Мы с товарищем успели вскарабкаться на деревянную стенку. За нами еще хотели лезть пассажиры, но тут подбежали матросы и больше никого не пустили. Теплоход подработал машинами и отвалил. А мы так и остались на берегу.

Остались и пожалели. Было очень рано, часов пять утра, и порт ещё спал. Спали огромные краны, вздрагивали во сне от холодного ветра. У причала, весь белый от инея, посапывая парком, спал большой пароход. Укутавшись теплым капотом, спал у ворот грузовик-самосвал.

В заливе над ледяной кашей клочьями поднимался пар, ветер подхватывал его и уносил куда-то.

Холод был страшный. Может, зимой нам и не так холодно показалось бы. Но до зимы еще далеко было. А мы прямо из жаркого лета приехали сюда — еще вчера слушали по радио, что в Красноярске тридцать градусов тепла. А тут уши щиплет и лужицы на причале все замерзли. Да еще ветер этот, только что с ног не валит.

И людей, как назло, никого.

Мы постояли, померзли и пошли в поселок. Не пропадать же тут. А в поселке авось кто-нибудь приютит, обогреет.

Идем, смотрим по сторонам.

Ну и места! Прямо в море срываются ржавые скалы. И в поселке то же: куда ни глянешь - словно нарочно набросаны бурые глыбы. И дороги пробиты в скалах, и домики приютились на каменных косогорах. А тротуары, точно бесконечные мостики, бегут вдоль улиц, и кажется: перебирают, как сороконожки, сотнями высоких деревянных ног.

А главное — ветер. Налетит, ударит, да так, что скалы дрожат под его ударами. И люди точно вымерли все.

— И как тут народ живет? — сказал товарищ. — Все мозги выдует…

— Самого сдует, не то что мозги, — согласился я.

И вдруг видим: навстречу нам девочка, лет восьми. В теплом красном платочке, в новых валенках, в нарядной зеленой шубке. Увидела нас, побежала бегом, встала, краснощекая, голубоглазая, белозубая. Стоит, а руки держит за спиной.

Наконец она отдышалась.

— Дяденьки,— опрашивает,— вы с теплохода, с «Чкалова»?

— С «Чкалова», — говорим.

— Ну, вот тогда вам, — говорит эта девочка и сразу выкинула руки из-за спины, и в каждой руке по букетику желтых цветочков.

И как будто сразу теплее стало на диксонской земле: вот там труба дымится, там чистое белье трепещет на ветру. И здесь, значит, живут люди, да еще такие вот краснощёкие.

Мы хотели спросить эту девочку, чья она и как ее зовут, а она смеялась, повернулась и побежала. Мы, было, за ней, да где там! разве такую догонишь? Убежала. А букеты так и остались у нас руках.

Стали мы рассматривать, что за цветы?

А цветы интересные, жёлтые, как лепестки подсолнуха, только нежные, тоненькие, как папиросная бумага. На каждом цветке по четыре лепестка, вроде маленьких сердечек, а в середине — зеленая ягодка поменьше рябины, стебелек тоненький, гибкий, как зеленая веревочка.

Мы пошли дальше и, пока шли, все об этих цветах говорили: где эта девочка достала, да как они называются, да есть ли где еще такие?

И вдруг видим: тут же на улице, между двух каменных лбов на голой земле такие же вот цветы. Тут и травы-то нет, а они выросли, расцвели. Зацепились тонкими корешками, желтые головки прижали к холодной земле и ждут: может, ветер утихнет. Может, солнце выглянет меж туч?

И тут, как раз на полминуты, может быть, пробило голубое окно в небе и ветер стих немножко. И эти цветочки сразу подняли головки встречу солнцу и гордо так выпрямились: мы, дескать, первые здесь!

— Вон, видишь, — сказал мой товарищ, - держатся. А ты говоришь: «человека сдует…»

Тут опять задул ветер, и солнце спряталось в тучах, и цветочки ять притаились.

А мы пошли к себе на теплоход. Он уже причалил. На теплоходе знающие люди нам сказали, что цветочки эти — здешние подснежники, а называются они — полярные маки.

На теплоходе у нас — как развороченный муравейник. С берега пришел народ — посмотреть на теплоход, поговорить с нами, рассказать о своем житье-бытье. В коридорах толкотня. Кто надолго приехал сюда, тащат вещи, складывают на деревянной пристани. А на берегу своим чередом идет работа. По деревянному пирсу один за другим, не сбавляя хода, с грохотом мчатся пустые самосвалы. У самого конца пирса, лихо затормозив, они разворачиваются на поворотном кругу, спешат обратно, становятся под рукавом бункера и, присев под грузом, несутся дальше, в поселок, на углебазу. Два крана, склонившись над трюмами парохода, полными пригоршнями черпают оттуда уголь и, раскрыв железные ладони, выплескивают его в широкую воронку бункера.

Прямо над портом начинался поселок. Приютившись на скалах, стояли белые домики. Радиомачты тянулись в небо… Цепляясь за них, неслись над домами тучи. Самолет черной птицей метнулся над крышами и пропал.

Под каменным обрывом, выстроившись во фронт, не очень ровно, как новобранцы, стояли десятка два маленьких рыболовных сейнеров… В прошлом году шли они на восток, да вот застряли здесь из-за льдов и теперь «ждут у моря погоды».

Мы наскоро перекусили, оделись потеплее и опять отправились на берег. На этот раз и не так холодно показалось нам и не так пустынно.

Кое-где тут стояли настоящие городские дома, двухэтажные и трехэтажные, деревянные и каменные. На домах висели вывески: «Районный комитет КПСС», «Редакция газеты «Полярная звезда»…

И люди, совсем не похожие на полярников — кто в спецовке, кто в городском костюме — спешили куда-то…

Все спешили на Диксон, словно с работой, которую на Большой земле делают за сутки, тут подрядились справиться за час…

Оказалось, что здесь по-другому и нельзя.

Диксон — столица Арктики, боевой штаб Северного морского пути. А Северный морской путь — путь трудный. Всего шестьдесят, пятьдесят, а то и сорок суток в году льды уступают ледоколам. А потом, набравшись морозной силы, непроходимыми заслонами запирают морские дороги, и тогда горе кораблю, который не поспел дойти до порта.

Вот и спешат… От Баренцева моря до Охотского все минуты полярного лета на строгом счету. Диксон, как дирижер оркестром, руководит этой симфонией спешки. Отсюда следят за ветрами, за туманами, за морозами. Отсюда в любую минуту можно говорить с любым кораблем, где бы он ни плавал. Здесь, на Диксоне, можно догрузиться углем и водой, если не хватит кораблю на дорогу, здесь можно залечить раны, полученные в схватках со льдами, здесь и зазимовать можно при нужде, как вот эти рыболовные сейнеры.

И, должно быть, потому, что тут так по-умному научились беречь время, и нам, пробывшим здесь считанные часы, все успели показать: и порт, и городок, и подсобные хозяйства, и Дом культуры, и станцию Колба, и гидрографическую базу.

Начальник гидробазы, старейший полярник Диксона ГРИГОРИЙ СЕРГЕЕВИЧ МИХЕЕВ, хозяин здешних глубин и мелей, приливов и течений, маяков и карт, помнит еще те времена, когда корабли, приходившие на Диксон, не могли стать к причалу, потому что… причала не было.

— Лед — наш враг,— сказал нам Григорий Сергеевич.— Чтобы победить врага, нужно его изучить. Вот и изучаем…

Он показал нам карту работ гидробазы: тут промеры, там съемки, там глубокая разведка— экспедиции с собачьими упряжками и с тракторными поездами… Мы узнали, как далеко в ширь и в глубь ледяных просторов сумел заглянуть советский человек. А как побеждают льды, это мы своими глазами видели…

Потом на большом вездеходе, который и по тундре, и по воде, и по обломкам скал бежал одинаково резво, приехали мы на Колбу.

Этим странным именем назывался прежде мощный радиомаяк. Не раз, наверное, воздушные штурманы, заблудившиеся в небе, услышав в эфире: «Я Колба… Я Колба…», облегченно вздыхали и уверенно проводили по карте тонкую линию вновь найденного пути.

Сейчас маяк упразднен: устарел. Место, домики и имя по наследству перешли Диксонской геофизической станции.

Научные работники, самому старшему из которых двадцать три года, вели отсюда, с Колбы, разведку самых высоких слоев стратосферы, с помощью сложнейших приборов, они заглядывали туда, где движутся спутники, где рождаются полярные сияния, где лежат зоны поглощения радиоволн.

На их работы мы смотрели так, как, наверное, смотрели много лет назад эвенки и ненцы на первые в этих местах гидрографические работы Харитона Лаптева: с полным уважением, но без должного понимания.

Нам показали экранчик. На нем что-то вроде горящего зеленым светом силуэта крепостной стены… На стене то возникали, то пропадали, вырастая и уменьшаясь, такие же зеленые силуэты стройных башен.

По старой полярной традиций, общая комната на Колбе называется кают-компанией. Там вместо цветов на окнах растут помидоры. И это, оказывается, очень красиво. Стены кают-компании украшены картинами. Там увидели мы и репродукцию с картины Шишкина «На севере диком». Могучая сосна, укутанная снегом, стоит одна на заснеженном утесе…

На Диксоне идут те же кинокартины, что и в Москве. Центральную газету здесь можно при удаче прочитать в день ее выхода. А вот картина «На севере диком»… кажется здесь южной экзотикой. Ведь до тех широт, где растут сосны, отсюда не одна сотня километров.

Таежные охотники, чтобы запомнить дорогу, часто оглядываются назад.

Мы не оглядывались, когда шли на Диксон. Столько интересного ждало нас впереди, столько нового видели мы на каждом шагу, что просто некогда было оглядываться.

Зато на обратном пути мы долго стояли на корме, смотрели назад и вспоминали о том, что за эти короткие дни стало нам таким близким.

Утонул в тумане Диксон.

Вместе с северным — теперь попутным — ветром залетела на теплоход беспричинная грусть.

О чем бы, кажется, грустить? Но всегда немножко грустно, когда уезжаешь и не знаешь, придется ли побывать здесь еще раз.

Льды поредели. Теперь дорогу нам пробивал сам «Ермак». Вывел нас на чистую воду, пронзительно, по-богатырски трижды ухнул ревуном и ушел. Только дым черным облаком долго еще плыл над морем.

Я смотрел ему вслед и не знал, что навсегда прощаюсь с «Ермаком» — первым в мире мощным ледоколом, больше полувека провоевавшим со льдами.

Отслужил старик. Навсегда остыли его котлы. Навсегда остановились уставшие машины. Послужил, потрудился и встал на вечный причал.

Но зато, когда прошлым летом мне пришлось лететь в тех местах, из окна самолета я увидел новый чудо-корабль, первый в мире атомный ледокол «Ленин». Уже не один год несет он полярную вахту на ледовых дорогах и шутя крушит льды, перед которыми «Ермак» останавливался бессильный, как перед каменной стеной. А ведь на «Ермаке» создатель его СТЕПАН ОСИПОВИЧ МАКАРОВ к Северному полюсу думал пробиться напролом…

«Ермак» ушел. Потом берега обозначились слева и справа. Показались дымки Воронцова… Показались и пропали за кормой…

Мы поклонились Дудинке, вспомнили Норильск, даже телеграмму туда послали.

………..